В 1980-е годы возникла фигура Джона Уэлвуда как новатора по изучению взаимоотношения между западной психотерапией и буддийской практикой. Будучи бывшим директором восточно-западной психологической программы в Калифорнийском институте интегральных исследований в Сан-Франциско, он сегодня является ответственным редактором «Журнала трансперсональной психологии». Уэлвуд написал ряд статей и книг на тему отношений, психотерапии, сознания и личностного роста, включая бестселлер «Путешествие Сердца». Предложенная им идея «духовного избегания» стала ключевым понятием для того, как многие понимают опасности долгосрочной духовной практики…В 1980-е годы возникла фигура Джона Уэлвуда как новатора по изучению взаимоотношения между западной психотерапией и буддийской практикой. Будучи бывшим директором восточно-западной психологической программы в Калифорнийском институте интегральных исследований в Сан-Франциско, он сегодня является ответственным редактором «Журнала трансперсональной психологии». Уэлвуд написал ряд статей и книг на тему отношений, психотерапии, сознания и личностного роста, включая бестселлер «Путешествие Сердца». Предложенная им идея «духовного избегания» стала ключевым понятием для того, как многие понимают опасности долгосрочной духовной практики. Психотерапевт Тина Фосселла обсудила с Уэлвудом то, каким образом эволюционировала концепция духовного избегания с тех пор, как он ввёл её тридцать лет назад.
ТФ: Тридцать лет назад вы ввели термин «духовное избегание» («spiritual bypassing»). Не могли бы вы объяснить, что это такое, для тех, кто не знаком с этим понятием?
ДУ: Духовное избегание является термином, который я ввёл для описания процессов, наблюдаемых мною в буддийской общине, где я пребывал, а также в самом себе. Хотя большинство из нас искренне пытаются работать над собой, я заметил широко распространившуюся тенденцию использовать духовные идеи и практики для того, чтобы обойти или избежать встречи с неразрешёнными эмоциональными проблемами, психологическими ранами и непройденными вехами развития.
Когда мы при помощи духовности избегаем чего-либо, мы обычно используем цель пробуждения или освобождения для рационализации того, что я называю преждевременной трансценденцией (premature transcendence) — попыткой возвыситься над сырой и мутной стороной нашей человечности прежде, чем мы полностью к ней обратились и примирились с нею. И в таком случае мы склонны использовать абсолютную истину для того, чтобы принижать или отрицать относительные человеческие потребности, чувства, психологические проблемы, сложности в отношениях и дефекты развития. Я вижу это как некий «производственный риск» духовного пути в том смысле, что духовность и вправду включает видение преодоления нашей текущей кармической ситуации.
ТФ: Какого рода риск с ней связан?
ДУ: Попытка выйти за пределы наших психологических и эмоциональных проблем путём уклонения от встречи с ними опасна. Она порождает изнуряющий разрыв между буддой и человеком внутри нас. Она ещё ведёт и к концептуальному, одностороннему пониманию духовности, в котором один полюс жизни возвышается за счёт его противоположности: абсолютная истина предпочитается относительной истине, неличностное — личностному, пустотное — форме, трансценденция — воплощению, а отчуждение — чувствованию. Можно, например, пытаться практиковать непривязанность через отрицание своей потребности в любви, но это приводит лишь к тому, что данная потребность вытесняется в подполье, так что она зачастую бессознательно и импульсивно отыгрывается скрытым, а также, вероятно, и вредным образом.
ТФ: Это может объяснить проблематичность, наблюдающуюся в наших общинах-сангхах?
ДУ: Именно так. Не составляет труда односторонним образом использовать истину пустоты: «Мысли и чувства пустотны, простая игра сансарических видений, так что не стоит уделять им внимания. Воспринимайте их природу как пустотную и просто преодолевайте их на месте». В пространстве практики это может быть ценным советом. Но в жизненных ситуациях те же самые слова могут также использоваться и для подавления или отрицания чувств или забот, которые требуют нашего внимания. Я многократно наблюдал такие ситуации.
ТФ: Что более всего интересует вас сегодня в духовном избегании?
ДУ: Мне интересно то, какую роль оно играет в отношениях, где духовное избегание зачастую наносит наихудший урон. Если бы вы были йогином в пещере, на годы погружающимся в одиночный ретрит, ваши психологические раны, возможно, не проявлялись бы столь выраженным образом, ведь вы могли бы всецело сосредоточиться на своей практике в среде, которая не усугубляет ваши, связанные с отношениями, раны. Именно в отношениях наши неразрешённые психологические проблемы склонны проявляться наиболее интенсивно. Это оттого, что психологические раны всегда гнездятся в отношениях: они формируются в пределах и посредством наших отношений с ранними опекунами.
Базовая человеческая рана, преобладающая в современном мире, формируется вокруг ощущения, что мы нелюбимы или нас не любят в той степени, в какой мы заслуживаем. Неадекватная любовь или сопребывание шокируют и травмируют развитие ребёнка и его весьма чувствительной нервной системы. И как только мы интернализируем то, как нас воспитывали, наша способность ценить себя, которая также является основанием для того, чтобы ценить других, становится ущербной. Я называю это «раной отношений» или «раной сердца».
ТФ: Да, это нечто, с чем мы все знакомы.
ДУ: В западной психологии есть целый корпус исследований и научных данных, показывающих, насколько сильное влияние на каждый аспект человеческого развития оказывают привязывание («bonding») и любящее сопребывание («loving attunement») — известные под термином «безопасная привязанность». Безопасная привязанность оказывает невероятное влияние на многие измерения нашей жизни, благополучия и способности эффективно функционировать в мире: на то, как формируется наш мозг; на то, насколько хорошо функционируют наша эндокринная и иммунная системы; на то, как мы взаимодействуем со своими эмоциями; на то, насколько мы склонны испытывать депрессию; на то, каким образом наша нервная система функционирует и адаптируется к стрессу; и на то, как мы относимся к другим.
В отличие от коренных культур традиционной Азии современное воспитание детей приводит к тому, что большинство людей страдает от симптомов небезопасной привязанности: ненависть к себе, избегание телесности, недостаточная «заземлённость», хроническая неуверенность в себе и тревога, гиперреактивный ум, недостаток базового доверия и глубинное ощущение внутренней дефицитарности. Так большинство из нас страдают от крайней степени разрыва и отчуждения от того, что было известно в предыдущие эпохи — от общества, общины, семьи, старших поколений, природы, религии, традиции, нашего тела, наших чувств и нашей человечности как таковой.
ТФ: И какое значение это имеет для того, как мы практикуем дхарму?
ДУ: Многие из нас — включая и меня — изначально обращаемся к дхарме, по крайней мере отчасти, как способу попытаться преодолеть боль наших психологических и связанных с отношениями ран. И всё же мы нередко отрицаем или сохраняем бессознательность относительно природы или глубины этих ран. Мы знаем лишь, что что-то не так и мы хотим быть свободны от страдания.
ТФ: Мы можем обращаться к дхарме из пространства ранимости, о котором мы даже не знаем?
ДУ: Да. Мы обращаемся к дхарме, чтобы лучше себя ощущать, но затем мы невольно начинаем использовать духовную практику для подмены наших психологических потребностей.
ТФ: Итак, каким образом наши психологические раны влияют на духовную практику?
ДУ: Бытие хорошим духовным практиком может стать тем, что я называю компенсаторной идентичностью, которая прикрывает и защищает от системообразующей дефицитарной (или ущербной) идентичности, в которой мы ощущаем неприязнь к себе, чувствуем, что мы недостаточно хороши или что нам фундаментально чего-то не хватает. Затем, хотя мы и можем прилежно практиковать, наша духовная практика может использоваться во имя отрицания и защиты. И, когда духовная практика используется для избегания проблемных зон нашей реальной человеческой жизни, она подразделяется в отдельный участок нашей жизни, оставаясь не интегрированной с нашим общим функционированием.
ТФ: Можете ли вы привести ещё примеры того, как это проявляется у западных практиков?
ДУ: В моей психотерапевтической практике я часто работаю с учениками дхармы, которые занимались духовной практикой в течение многих десятилетий. Я уважаю то, насколько практика была для них полезной. И всё же, невзирая на их искренность как практиков, то, что они практикуют, не полностью пронизывает их жизнь. Они ищут психологической помощи потому, что их раны не заживают и они полностью не развиваются в аспекте эмоциональных/межличностных/внутриличностных отношений, и они могут импульсивно отыгрывать свои раны довольно деструктивными способами.
Обычное проявление: говорить возвышенным языком о фундаментальной благостности и неотъемлемом совершенстве нашей истинной природы, но затем испытывать трудности в том, чтобы доверять ей, когда задеваются психологические раны. Зачастую ученики дхармы, выработавшие доброту и сострадательность к другим, жестоки к себе за несоответствие своим духовным идеалам, в результате их духовная практика становится сухой и безжизненной. Или служение другим становится неким долгом или же способом улучшить самооценку. Другие могут бессознательно использовать свою духовную проницательность для того, чтобы подпитывать своё нарциссическое раздутие (inflation), обесценивать других или же использовать их в манипулятивных целях.
Люди, склонные к депрессивным переживаниям, которые, возможно, выросли в условиях недостатка любящего сопребывания в детстве и, как следствие, испытывают трудность в том, чтобы ценить себя, могут использовать учения о отсутствии субстанциональности у «я» для укрепления чувства собственной сдутости (deflation). Они не только плохо к себе относятся, но ещё и считают, что их ранимость относительно этого обстоятельства есть ещё одна ошибка — разновидность фиксации на себе, та самая антитеза дхарме, — что ещё более закрепляет их стыд или вину. Тем самым они оказываются в ловушке болезненной борьбы с самими собой, тем собой, которого они пытаются деконструировать.
Сангха часто становится амфитеатром для отыгрывания людьми своих неразрешённых семейных проблем. Легко спроецировать что-то на наставников или учителей, воспринимать их в качестве родительских фигур, а затем пытаться выиграть их любовь или бунтовать против них. Довольно обычен перенос соперничества против сиблингов (братьев и сестёр) на отношения в общине, а также соперничество с другими участниками общины относительно того, кто же является фаворитом учителя.
Медитация тоже часто используется для избегания дискомфортных ощущений и неразрешённых жизненных ситуаций. Те, кто пребывает в состоянии отрицания своих личных чувств и ран, могут использовать медитацию для закрепления склонности к холодности, невовлечённости и межличностной дистанции. Они приходят в замешательство, когда необходимо напрямую соприкоснуться с чувствами или прозрачно выразить свою личность. Необходимость встретиться со своей ранимостью, эмоциональной зависимостью или базовой потребностью в любви может восприниматься как нечто угрожающее.
Я часто наблюдал, как попытки оставаться непривязанными используются ради отчуждения людей от своих человеческих и эмоциональных уязвимостей. На деле отождествление себя с образом духовного практика превращается в способ избежать глубины личностного вовлечения с другими, которое может вызвать к жизни старые раны и томления по любви. Мучительно наблюдать, когда кто-нибудь сохраняет позицию отчуждения в то время, как в глубине своей они изголодались по положительному переживанию привязывания и взаимосвязи.
ТФ: Так как же мы можем примирить идеал непривязанности с потребностью человека в привязанности?
ДУ: Это хороший вопрос. Если буддизму предстоит полноценно освоиться в западной душе, на мой взгляд, ему требуется лучше познакомиться с динамикой западной души, психики, которая весьма отлична от азиатской психики. Нам нужна более широкая перспектива, которая может признать и включить два отличающихся пути человеческого развития — то, что мы могли бы назвать взрослением и пробуждением, исцелением и освобождением, становлением по-настоящему человечной личностью и преодолением личностного вообще. Мы не просто люди, стремящиеся стать буддами, но мы также и будды, пробуждающиеся в человеческой форме, учащиеся тому, как полноценно стать людьми. И эти два пути развития могут взаимно обогатить друг друга.
Тогда как плодом практики дхармы является пробуждение, плодом становления полноценно развитой личностью является способность вовлекаться во взаимоотношения «я — ты» с другими. Это значит рисковать быть полностью открытыми и прозрачными по отношению к другим, вместе с тем ценя и интересуясь тем, что они переживают и как они отличаются от вас самих. Способность к открытому самовыражению и глубинному сопребыванию достаточно редка в этом мире. Особенно её сложно проявить, если в сфере отношений у вас зияют раны.
Если вкратце, дхарма слишком часто используется как повод отрицать нашу человеческую сторону. Как одному западному учителю дзен, проинтервьированному в «The New York Times», посоветовал один из его наставников: «То, что вам нужно сделать, это отринуть все человеческие чувства». Когда он десятилетия спустя начал проходить процесс психотерапии, он осознал, что это был бездарный совет, и ему потребовались десятилетия для осознания этого.
Но если мы сохраним перспективу, которая включает два пути развития, тогда мы не будем использовать абсолютную истину, чтобы обесценивать относительную истину. Вместо логики по типу «или/или»: «Ваши чувства пустотны, так что просто отбросьте их», — мы могли бы прибегнуть к подходу по типу «и/и»: «Чувства пустотны, и иногда нам нужно внимательно к ним отнестись». В свете абсолютной истины личные потребности несущественны, подобно миражу, и фиксация на них приводит к страданию. Да, и в то же время если возникает относительная потребность, простое отбрасывание её может породить дальнейшие проблемы. С точки зрения относительной истины, ясное понимание того, где вы пребываете и что вам нужно, есть один из наиболее значимых принципов здорового общения в межличностных отношениях.
Великий парадокс бытия как человеком, так и буддой состоит в том, что мы и зависимы, и не зависимы. Часть нас всецело зависит от других людей во всём — от еды и одежды до любви, сововлечённости, вдохновения и помощи в нашем развитии. Хотя наша природа будды не зависима — абсолютная истина, — наше человеческое воплощение зависимо — относительная истина.
Конечно же, в глубочайшем смысле абсолютное и относительное всецело взаимопереплетены и не могут быть разъединены: чем больше мы постигаем абсолютную открытость того, кто мы есть, тем более глубинно мы признаём свою относительную взаимосвязанность со всеми существами.
Смотрите далее:
Интервью с Джоном Уэлвудом. Часть 2
Источник:
Интегральные переводы