Вы практикуете уже десять-пятнадцать-двадцать лет и все еще не пробуждены. Я не имею в виду «посидеть десять минут» перед завтраком или медитацию как форму снятия стресса или проведения досуга в светском формате (что тоже хорошо и имеет полное право на существование). Вы ездите на ретриты, вы посвящаете практике много времени, вы понимаете, что действительно изменились, возможно, у вас даже были пиковые опыты пробуждения, но отождествление с отдельным «Я» остается. Почему? Потому что вы этого не хотите! В глубине души, там, куда вы предпочитаете не заглядывать, вас устраивает ваша непробужденность. В глубине души вы дали согласие на нее. Привыкли к ней…
Вы практикуете уже десять-пятнадцать-двадцать лет и все еще не пробуждены. Я не имею в виду «посидеть десять минут» перед завтраком или медитацию как форму снятия стресса или проведения досуга в светском формате (что тоже хорошо и имеет полное право на существование). Вы ездите на ретриты, вы посвящаете практике много времени, вы понимаете, что действительно изменились, возможно, у вас даже были пиковые опыты пробуждения, но отождествление с отдельным «Я» остается. Почему?
Года два назад, когда я переводила интервью Мукти, жены Адьяшанти, меня зацепили ее слова о том, что в какой-то миг в ней вдруг родилось страстное желание узнать себя как пробуждение. Примерно тогда же я несколько раз разговаривала по телефону с мастером, который все время спрашивал меня: почему ты до сих пор не прошла весь путь целиком? Почему ты медлишь и не пользуешься тем, что я пока здесь, в физическом теле и могу тебе помочь? Почему ты до сих пор не стала пробужденной?
Я была растеряна. Его вопросы загоняли меня в тупик: разве не он твердил мне все эти годы, что Делатель никогда не может достичь пробуждения? Что пробуждение случается, это дар и милость, и мы не можем «достичь его»? Что желает пробуждения и стремится к нему Эго, и лишь когда все его желания и стремления истощаются, пробуждение случается само собой?
До знакомства с мастером я как раз очень хотела стать хотя бы пробужденной, не говоря уже об окончательной реализации, но он с первых же минут начал показывать мне, что это желание ума. В результате спустя четыре года я и думать забыла о пробуждении. Осталась просто практика. Без цели. Без стремления. Иногда в ней присутствовало блаженство. Часто—просто тишина и ясность, и мне казалось, что я деградирую—мой ум не обнаруживал никакого «развития». Я ни на что особо не рассчитывала и ничего не ждала.
А потом первое пробуждение случилось. Я сидела в зале в ашраме у мастера, все было совершенно как обычно и вдруг, за секунду, преобразилось. Мир стал живым. Все вокруг меня было живым—стул, на котором я сидела, пол, ковер, сам зал. Каждый сантиметр пространства жил, сиял и пульсировал любовью, по сравнению с которой все, что мы обычно называем любовью, выглядело только намеком на эту изначальную любовь. Каждая пылинка в столбе света передо мной была исполнена ликования.
И зал тоже был живым и у него была очень важная роль—заботиться о нас во время практики. «А кто же заботится о тебе?»—спросила я зал. И он ответил: «Мастер». Но и зал был мастером, вся реальность была мастером—и я в том числе была им и неотделима от него. Мастер был не человеком, но проявлением изначальной природы реальности.
Все вопросы имели ответы—знание, льющееся ниоткуда прямо в сердце. Ритуалы вдруг обрели смысл—потому что были видны причины, по которым возник тот или иной ритуал. Если это яблоко столь же живое, что и я, то естественно поздороваться с ним перед встречей, благословить его перед тем, как его плоть сольется с моей. Если этот зал столь же живой, как и я, то понятно, почему все мои знакомые мастера боевых искусств кланяются залу при входе и выходе—мы ведь здороваемся при встрече, верно?
Это было невероятно просто и очевидно. Это было так естественно, что по сравнению с этим состоянием вся моя привычная жизнь действительно выглядела каким-то натужным сном. И одновременно, было также ясно, что нет никакой разницы между этим состоянием и обычной жизнью.
И также незаметно к вечеру я соскользнула из этой сияющей сознающей пустотности в свое обычное состояние—вдруг снова появилось «Я». Правда, это было не совсем прежнее состояние—отождествление с этим «Я» стало слабее и одновременно вдруг стали проявляться все теневые аспекты этого «Я», накопленные за много жизней.
Это было мощно, порой страшно, и было ясно, почему в нормальном состоянии психика блокирует подобные воспоминания: если отождествление с «Я» сильно, оно может просто не выдержать свидетельствования этих теневых частей.
Потом прошло время, случилось новое пробуждение, уже совсем иначе, на этот раз вообще никого «Я» не осталось и в помине—точнее всего будет сказать «ничего случилось ни с кем». Но и оно длилось лишь два дня.
Каждый раз время пробуждения чуть увеличивалось, но «Я» все равно возвращалось.
Этот вопрос полностью изменил мое восприятие себя и практики. Если раньше я по умолчанию считала свою непробужденность чем-то само собой разумеющимся, то теперь все перевернулось—она была неестественной, и у этого должны были быть какие-то причины. Это было не интеллектуальное понимание, а какой-то внутренний переворот. Полное смещение основ на 180 градусов.
И тут началось самое интересное. Потому что я вдруг обнаружила, что внутри меня есть части, которые совершенно не хотят никакого пробуждения! Они вцепились в свое страдание мертвой хваткой и не готовы его отпускать. Они хотели мучаться, быть несчастными, болеть, предъявлять претензии, разочаровываться, жить в страхе, напряжении и борьбе—и это был их единственный формат взаимодействия с миром. Они могли жить только так!
Я заметила, что когда я приезжаю к мастеру и каждый вечер он приходит в зал для беседы, эти части слушают его, как подросток доставшего нотациями родителя: «Ну ладно, говори-говори о своем просветлении, я полчаса потерплю и пойду дальше жить своей жизнью».
И тогда в каждый момент времени внутри меня происходит раскол и присутствует ложь—я вроде бы сижу и что-то практикую, но в глубине души делаю это словно для галочки. Внутри меня был заключен негласный договор: пока часть меня медитирует, другие части терпеливо ждут—час или месяц—чтобы уж потом оторваться на славу в сансаре.
И не то чтобы они отрывалась как-то явно—пили, гуляли, стремились к развлечениям. Нет, они были хитры и не высовывались. Они так хорошо затаились, что за многие годы практик, за семь лет с мастером я так ни разу их и не увидела.
А тут я смотрела на них как в кино, и не могла поверить, что была до такой степени слепа.
Я рассказала об этом мастеру. «Говори-говори, значит—усмехнулся он.—Ну хоть заметила это наконец. Поздравляю». «И что же мне делать с этими частями?»—спросила я. «Да ничего не делать,—отмахнулся мастер.—Сколько можно делать?» И пошел по дорожке к дому.
А на следующий день начался ад. За оставшиеся три недели у мастера я переболела, кажется, всеми моими детскими болезнями. А кроме физической боли наружу лезли гнев, бешенство, страх, обида, животный ужас…
Ну ладно, скажете вы. Допустим. Но как мне увидеть те части меня, кот